Глава третья

ОСОБЕННОСТИ ГЕОГРАФИИ НЕИЗВЕСТНОГО МИРА;

ВСТРЕЧА ПУТНИКОВ. О СМЫСЛЕ СВОБОДЫ

Словно чувствуя нарастающую слабость наездника, драконица летела, неторопливо, но мощно взмахивая крыльями, с осторожным изяществом скользя сквозь бледно-голубые небеса. Она снизилась чуть ли не до самых древесных крон, чья листва была столь темной, что казалась темно-зеленым облаком. Затем древний лес сменился поросшими травой холмами и полями, по которым стремила свои воды широкая река. И снова этот приятный для глаза ландшафт показался Элрику знакомым, хотя на сей раз он и не вызвал у него никакого ощущения опасности.

Скоро впереди показался город, стоящий по обоим берегам реки. Туманная дымка над ним застилала небеса. Каменный, кирпичный и деревянный, черепичный и соломенный, состоящий из тысяч перемешавшихся запахов и шумов, город был полон статуй, рынков, памятников, над которыми стала закладывать неторопливые круги драконица. Внизу в страхе и любопытстве жители бежали кто куда в зависимости от своего характера — кто получше разглядеть это чудо, кто в укрытие. Но Шрамоликая взмахнула крыльями и величаво и властно вновь направила полет в небеса, словно, обследовав это место, она сочла его не очень-то подходящим.

Летний день продолжался. Огромная драконица не раз собиралась садиться — то в лесу, то в деревне, то на болоте, то на озере, то в поле. Но в конечном счете Шрамоликая отказывалась от своего намерения и, недовольная, летела дальше.

Элрик принял меры предосторожности, привязав себя длинным шелковым шарфом к спинному рогу дракона, но силы с каждым мгновением оставляли его. Теперь у него как никогда раньше были основания не торопить смерть. Навечно воссоединиться с отцом — худшей муки Элрик и придумать себе не мог. Надежда забрезжила перед Элриком, только когда драконица пролетала сквозь дождевую тучу и альбиносу удалось набрать немного воды в свой шлем. Он бросил туда крошку затвердевшего драконьего яда и одним глотком выпил этот отвратительный по вкусу раствор. Но когда жидкость наполнила каждую его жилку огнем, жар которого заставил его возненавидеть собственную плоть, он был готов разодрать эти доставляющие ему такие мучения артерии, мышцы, кожу. Уж не выбрал ли он самый страшный из способов навечно воссоединиться с Садриком? Каждый нерв его был натянут, как тетива, и он молил только об одном — поскорее умереть и избавиться от этой невыносимой агонии.

Но и испытывая эту боль, Элрик чувствовал, как растут его силы. И наконец он смог опереться на них и постепенно вытеснить или перестать замечать боль, и она исчезла, и он почувствовал приток свежей, бодрящей энергии — более чистой, чем та, которую он получал от своего меча.

Драконица летела вечереющим небом, а Элрик снова ощущал себя здоровым. Его наполнило какое-то необыкновенное веселье. Он принялся распевать древние драконьи песни — глубокие, причудливые, озорные песни его народа, который, несмотря на всю свою жестокость, использовал любую возможность наслаждаться жизнью, и эта жажда жизни передалась и альбиносу, хотя кровь его и была слаба.

Ему и в самом деле казалось, что в его крови есть нечто, компенсирующее болезнь, — он жил в мире почти непереносимой чувственности и яркости, в мире таких сильных чувств, что они подчас грозили уничтожить не только его, но и тех, кто был рядом. И то была одна из причин, по которым он мирился с одиночеством.

Уже не имело значения, как далеко собирается лететь Шрамоликая. Ее яд придал ему силы. Их слияние было почти полным. Все дальше и дальше без всякого отдыха летела драконица. Наконец под золотым предзакатным солнцем, на котором почти созревший урожай пшеницы сверкал, как надраенная медь, где испуганный крестьянин в заостренном белом колпаке издал восторженный крик, увидев их, и туча скворцов внезапно поднялась вверх, чертя в полете в нежно-голубом воздухе какую-то знакомую фигуру и оставляя за собой внезапную тишину, Шрамоликая распростерла свои огромные перепончатые крылья и по спирали спланировала к тому, что поначалу показалось Элрику дорогой, замощенной базальтом или какой-то другой породой. Потом Элрик увидел, что эта полоса шириной в милю, проходящая по пшеничному полю, слишком ровная, безлюдная и большая для дороги. Назначение этой полосы было невозможно определить. Вид у нее был такой, словно появилась она только сегодня, — по обеим ее сторонам тянулись неухоженные насыпи, на которых росли сорняки и полевые цветы, а по ней прыгали, скакали и ползали падальщики самых разных пород и видов. Драконица опустилась ниже, и Элрик ощутил зловоние, от которого у него перехватило дыхание. Нос его подтверждал то, что видели глаза, — горы отходов, костей, отбросов, обломки мебели и помятую утварь. Это были бескрайние насыпи всевозможного хлама, простиравшиеся по обе стороны ровной дороги от горизонта до горизонта, и не было ни малейшего намека на то, где они начинались и где кончались.

Элрик пропел драконице, чтобы она унесла его подальше от этого запустения на свежий воздух высокого летнего неба, но она не послушала, заложила вираж на север, потом на юг и наконец стала снижаться прямо посередине этой ровной огромной ленты, отливавшей коричневато-розовым цветом, напоминающим загорелую кожу. Драконица без каких-либо трудностей приземлилась в самом центре полосы.

Затем Шрамоликая сложила крылья и твердо встала когтистыми лапами на землю, тем самым ясно давая понять, что полет закончен. Элрик неохотно спустился с ее спины, развязал потрепанный шарф и обвязался им вокруг пояса, словно тот мог защитить его от опасностей этого места. Потом он пропел прощальную песню благодарности и родства. Когда он произносил завершающие слова, огромная драконица подняла свою красивую ящериную голову и протрубила последние ноты в унисон с ним. Ее голос был похож на голос самого времени.

Потом ее челюсти со щелчком сомкнулись, а глаза обратились на альбиноса. Из-под полуопущенных век они смотрели чуть ли не с любовью. Потом ее язык опять попробовал вечерний воздух, драконица развела крылья, подпрыгнула дважды, отчего земля вздрогнула так, словно была готова расколоться, и взмыла в воздух, устремляясь в высоту. Ее грациозное тело струилось волной, когда крылья несли драконицу к восточному горизонту. Заходящее солнце отбрасывало длинную страшную тень на поле, а когда драконица приблизилась к горизонту, Элрик по одинокой серебряной вспышке понял, что Шрамоликая вернулась в свое измерение. Он поднял прощальным жестом свой шлем, словно благодаря ее за яд и терпение.

Самым насущным желанием Элрика было выбраться с этой неестественной гати. Хотя она и сверкала, как полированный мрамор, но представляла собой всего лишь укатанную грязь — отходы, спрессованные с землей до плотности камня. Неужели все это было одним лишь мусором? По какой-то причине эта мысль растревожила его, и он быстрым шагом направился к южной кромке. Отирая со лба пот, он снова и снова спрашивал себя: каково назначение этого места? Со всех сторон его окружали мухи, а пожиратели падали посматривали на Элрика как на возможного претендента на их добычу. Он опять закашлялся от зловония, но другого пути у него не было — ему предстояло взобраться на очередную кучу, чтобы вдохнуть целительный воздух пшеничных полей.

— Счастливого тебе полета к родной пещере, госпожа Шрамоликая, — говорил он на ходу. — Кажется, я обязан тебе и жизнью, и смертью. Но я не желаю тебе зла.

Элрик обмотал шарфом нос и рот и начал взбираться по шевелящимся под его ногами отбросам, тревожа каждым своим движением и мусор, и падалыциков. Он поднимался медленно, а на него шипели летучие крысы и птицы. И снова он задавался вопросом: какое существо проделало здесь эту тропу, если только это была тропа. Он не сомневался, что это не творение рук человеческих, а потому стремился как можно скорее добраться до пшеничного поля, такого ясного, такого понятного, не вызывающего никаких вопросов.

Он добрался до гребня и продолжал двигаться вдоль него, рассчитывая найти более твердую почву под ногами. Пиная гнилье и злобно зыркающих на него грызунов, он спрашивал себя, какая же это цивилизация свезла отбросы своей жизнедеятельности кдороге, сооруженной каким-то сверхъестественным существом. Потом ему показалось, что внизу, неподалеку от пшеничного поля что-то движется, но сумерки уже почти окутали землю, и он приписал это игре своего воображения. Может быть, этот мусор — нечто вроде пожертвования? Может быть, люди, обитающие в этом царстве, почитают бога, который перемещается от поселения к поселению, приняв облик гигантской змеи?